– Хотя на самом деле эта музыка сочинена в 1960-е годы Владимиром Вавиловым – тоже, кстати, питерским человеком – и лишь приписана им Винченцо Галилею.
– Да, похоже, что вся эта его пластинка «Лютневая музыка XVI—XVII веков» сочинена им самим. Там, скажем так, сильное упрощение настоящей барочной музыки.
– Самая знаменитая мистификация Вавилова, подхваченная Хвостенко и Волхонским – «Канцона», известная как «Город золотой» в исполнении Гребенщикова. В одной из своих песен, лет 30 назад, Гребенщиков объяснял: «Моя работа проста, я смотрю на свет, ко мне приходит мотив, я отбираю слова». Вы тоже «отбираете слова», но несколько другим образом – из чужих стихов. Как это происходит?
– Да как попадает настроение… я не знаю… Озерский написал «Домой», когда мы заканчивали «Юлу». Молев прислал мне эти несколько текстов, проведя ужасную (для него) зиму в Питере. Они мне понравились как раз по попаданию в дух города – по моему ощущению. Он же прожил несколько лет в Амстердаме, а тут приехал и его накрыло. А Вагинов появился благодаря тому, что вышла его книга в издательстве ОГИ. Я давно читал его роман «Козлиная песнь», а стихов раньше не видел. А тут стал читать и не сказал бы, что это прямо какие-то гениальные стихи, но кое-что показалось мне странным, тоже очень питерским, ни на что другое не похожим. Так вот и появились эти вещи. Такое посвящение нашему с Вовкой родному городу. В котором Вова, собственно, и продолжает жить – и написал свои, музыкальные видения этого города.
– То есть вы на части альбома чуть ли не впервые выступаете в роли «чистого вокалиста»? Волков придумал музыку, слова Молев и Вагинов – слова, а Фёдоров – просто поет?
– Ну, получается, что так. Хотя я тоже что-то, придумываю, конечно. Партию вентилятора, например. Да и тексты, конечно, отбираю.
– Как получилась такая сложная форма у предпоследнего номера, «Поезд»? Прямо трехчастная симфония какая-то.
– Я хотел, чтобы весь альбом оставлял ощущение движущегося поезда… И уже отсюда появилась музыкальная мысль. Я записал болванку, минут на восемь, набросал сверху разные звуки движущихся поездов, и оказалось, что они все точно легли – и в ритм, и чуть ли не в тональность. А потом уже появился этот текст Вагинова – «у каждого во рту нога его соседа» и «я в мертвом поезде на север еду, в город, где солнце мертвое, как лед, блестит». Такого образа нашего города я еще нигде не видел!
– А возможно ли в наше время в песне не образное, а прямое высказывание? Как раньше было возможно «All you need is love» или «Перемен требуют наши сердца».
–Почему нет? Просто сейчас, наверное, время не пришло. Должны появиться новые люди.
– Могут ли они появиться из политической активности последней пары лет, с «Болотной площади»?
– Я не думаю. Мне кажется, такие прямые конкретные вещи должны придти откуда-то изнутри, снизу – как Цой, вышедший из спальных районов Питера, а не из таких кажущихся декораций. Это же все декорации, Болотная площадь и прочее. Цой же пел о переменах, когда ни о каких переменах еще и речи не шло. Может, конечно, он что-то чувствовал, но не думаю, что это было осознанно.
– «АукцЫон» же сейчас исполняет на концертах «Остановите самолет, я слезу»? Чувствуете ли вы, что он звучит и воспринимается по-другому, чем в 1990-м году?
– Мне трудно сказать. Наверно, по-другому. Когда я пою, я не воспринимаю песни как объекты материального мира. Для меня это мое внутреннее ощущение существования… существования в музыке, назовем это так. Я помню, когда мы впервые исполнили в концерте «Спи, солдат», ко мне потом подошел мой близкий друг и стал хвалить: «как вы круто попали! Прямо в точку! Война в Чечне, всякое такое». А я если и думал о войне, то скорее еще о той войне, о Великой Отечественной. Слова, в принципе, могли быть другими. Просто эти хорошо ложились. И пелись – для меня это самое главное.
– Я читал в вашем недавнем интервью, что в 80-е годы в ленинградском рок-клубе вас считали не пойми кем…
– Засланными казачками нас считали!
– Засланными – откуда?
– От кэгэбешников! И что мы специально придумываем такие гадкие глупые тексты, чтобы дискредитировать рок-движение. У «Аквариума», Алисы» - серьезные песни на серьезные темы, а у нас «Он идет к своей волчице», «Деньги – это бумага» - что это вообще такое? Так что за провокаторов нас держали. Не все, конечно.
– А может, воспринимали как скоморохов? И воспринимали ли вы сами себя так?
– Я так не воспринимал. Кому-то казалось, что мы изображаем юродивых. А мне как раз была не очень интересна театральная составляющая, а больше интересна музыкальная. Мне очень нравились и «Алиса», и «Кино», но мы всегда подшучивали над их серьезностью. А сами просто веселились. И старались так играть, чтобы самим было хорошо. В общем, мы и до сих пор так играем.
– Но вы соотносите себя со скоморошеской традицией?
– У меня не было никогда амбиций… но сам жанр, этот самый рок-н-ролл, он предполагает синтетизм. Мы с Вовой хоть и ушли от всяких жанровых рамок – рок, джаз, но основа та же. Это такой постмодернистисткий ход, разом воплощающий то, о чем мечтали поколения музыкантов, писателей, актеров. Какие-то волосатые люди с гитарами из подворотен, что-то такое забубонили – и мир у их ног! Вроде всё на поверхности, всё просто, и в то же время вдруг получается какое-то поразительно точное попадание в главное. Наверное, по сути это скоморошество. Но надо не забывать про такой важный момент, как появление электромузыкальных инструментов. Конечно, еще Штокхаузен использовал электронику. Но у него все равно мозги образованного европейца, его музыка очень рассудочна и отстранена. А эти рокеры – они же просто коновалы какие-то! хотя по битлам видно, что они слушали того же Штокхаузена. И сделали всё точнее, чем он. В том числе – точнее чисто музыкально. Подняв, в общем-то, массовую, поп-музыку на большую высоту, нравственную высоту в том числе. То же самое All you need is Love – вроде простенькая песенка, и вдруг становится посланием человечеству.
– У Pussy Riot получилось тоже «послание человечеству»… Вам не обидно, что эти политические активистки воспринимаются во всем мире как «панк-рок-группа из России», то есть как явление музыкальное? Будто у нас другой музыки нет.
– Да ради бога, пускай. Панк – это просто один из музыкальных стилей XX века. Стравинский – это для меня тоже отвязный панк. Хоть и в другом роде. Другое дело, что здесь мы имеем дело с чисто политическим актом, который мне не нравится именно в силу того, что он политический. Потому что мне кажется, что политика – дело недостойное. Как ростовщичество. Я не понимаю, как можно давать деньги в долг под проценты. И то же самое с политикой – не понимаю! И тем более не понимаю, как можно делать из музыки политику. На мой взгляд, две самые плохие песни Леннона и Маккартни, которые они написали уже после распада «Битлз» - это Give Peace a Chance и Give Ireland back to the Irish.
– Ну, «Дайте миру шанс» – это вообще не песня, это речевка на два аккорда.
– Да дело не в аккордах! У Sex Pistols тоже песни на два аккорда, на один аккорд, а всё равно хорошие. Тем-то они и ценны, что показали: песня может быть на два аккорда. Их God save the Queen – это просто шедевр, именно музыкальный шедевр, политика здесь вообще ни при чем, хотя, конечно, пиара вокруг них было предостаточно.
– А может ли и в наши дни музыка – альбом, песня – стать событием?
- А почему нет? Может, такие вещи и есть, просто мы их не знаем. Когда Кейдж делал свои 4’33, мало кто думал, что это будет важнейшим музыкальным событием XX века. Но оно им стало. Или взять Вудстокский фестиваль. Я читал воспоминания барабанщика Хендрикса, он писал, что всё было ужасно – дождь, неразбериха, ничего не слышно. Но это вдруг стало величайшим фестивалем в рок-н-ролле, а кто бы мог знать!
– Они попали в свое время.
– Это скорее не попадание во время, а наоборот – выпадание из времени. Если ты попал во время, ты в этом времени и останешься.
– Вы тоже пытаетесь выпасть из времени?
– Да нет, я просто пытаюсь привести себя к какой-то гармонии… поймать кайф от того, что я делаю. Сделать так, как мне нравится сейчас. Может, через полгода мне это уж разонравится.
– На первом большом выступлении «АукцЫона» за пределами рок-клуба – совместном с «Академией старинной музыки» перформансе «Зимы не будет» в январе 2004 года в зале Чайковского, вдохновитель этого беспрецедентного действа Николай Дмитриев перед началом объявил как ни в чем ни бывало, что в концерте прозвучит музыка композиторов Антонио Вивальди, Генри Пёрселла, Михаэля Преториуса и Леонида Фёдорова. Мы уже никогда не узнаем, шутил Дмитриев тогда или действительно воспринимал вас в одном ряду. А как вы сами воспринимаете?
– Никакой я не композитор. К музыке, конечно, я
какое-то отношение имею, но я занимаюсь абсолютно другим делом. Композитор –
это человек, который музыку пишет. А я ее скорее ловлю. Это совсем другая
технология, чем у Перселла или, скажем, у Мартынова. Мартынову, чтобы сочинять,
вообще ничего не нужно, кроме ручки и листа разлинованной бумаги. У него музыка
в голове. А я ее слышу. Слушаю и слышу.
У меня есть друг – флорентийский скрипач. Он рассказал мне такую историю. Лучано Берио, итальянский авангардист, уже покойный, попросил его сыграть соло в своей последней опере. Но не дал нот, а сказал: «Придумай что-нибудь такое, в духе еврейской скрипочки». Мой друг, который «еврейской скрипочкой» много занимается, придумал, сыграл Берио, тот одобрил и попросил записать нотами. Нет проблем – он академический музыкант, концертмейстер, записал и дал сыграть другому скрипачу. И оказалось, что это не имеет ничего общего с тем, что он придумал! Хотя он сам записал. «Это, - говорил он мне потом, - был для меня первый звоночек: в музыке есть вещи, которые ты записать не можешь! И то, что ты не можешь записать – это и есть музыка!» И я его здесь очень понимаю. Хотя сам пришел к этому пониманию совсем с другой стороны. Сейчас невозможно писать музыку как Бах. Если бы Бах жил в наше время, он бы писал совершенно по-другому. Потому что музыка – это то, что происходит сейчас.
